Ю.И.Шамшурин. Воспоминания ветерана Волховского фронта

Из книги «На Волховском фронте»
Воспоминания ветеранов
Лениздат, 1978
Ю. И. ШАМШУРИН
в 1941—1942 годах рядовой, разведчик 1250-го стрелкового полка 376-й стрелковой дивизии

Начало пути…

Давно уже возникло у меня настойчивое желание посетить те места, где привелось воевать в 1941— 1942 годах — в самый трудный период войны. Теперь всем очевидно: если бы не исключительная стой­кость и невиданный героизм советских солдат на первом этапе великих битв, то вряд ли бы наши вои­ны закончили войну в Берлине у поверженного рейхстага.

Именно в тот период были заложены основы на­шей будущей победы, хотя и пришлось заплатить за нее дорогой ценой.

И вот с журналистом Александром Ежовым мы едем из Новгорода в сторону Чудова по Ленинград­скому шоссе. В этих краях нет, пожалуй, такой дере­веньки, выселка, за которые в годы войны не завязы­вались бы ожесточенные схватки. Вот Мясной Бор. Обнажив головы, мы стоим у братской могилы, над которой в скорбном молчании застыл бронзовый советский воин.

У города Чудова сворачиваем с Ленинградского шоссе. Теперь путь наш к Волхову, в село Грузино, где больше двух лет ни на час не утихали бои. В не­скольких километрах ниже Грузина наступала наша 376-я стрелковая дивизия.

В ожидании парома стоим у переправы. Я разгово­рился с пожилой женщиной, местной жительницей — Анной Степановной Жигуляевой. Деревню, где жила Анна Степановна, к осени 1941 года оккупировали фашисты. Я спрашиваю Жигуляеву, не помнит ли она, когда начались бои в этих местах.

— Как же, хорошо помню. Такое не забывается! — ответила собеседница. — Как загрохотало утром два­дцать пятого декабря, так с полмесяца и не утихало. Мы в землянках тогда ютились. Песок с потолка сы­пался.

Вспоминаю и я. Давние события так врезались в па­мять, что представляется, будто все происходило всего лишь несколько дней назад.

376-я стрелковая дивизия прибыла на Волховский фронт в декабре 1941 года. Полки дивизии были сфор­мированы из сибиряков, в том числе и якутов.

Много лет минуло с той поры. Волосы мои стали седыми, все больше напоминают о себе старые раны. Однако, когда я пытаюсь представить тех ребят, что пришли тогда на Волхов, тоже пожилыми людьми, ничего не получается. В моей памяти они навечно остались такими, какими я видел их в последний раз — молодыми и здоровыми, с похудевшими загоре­лыми лицами и обветренными губами, в шинелях и шапках-ушанках.

…25 декабря 1941 года, 4 часа утра. Тишина нава­лилась цепенящая, жуткая. Над вражеской обороной бесшумно взвивались осветительные ракеты, и от де­ревьев на снег падали неестественно черные тени. Прозвучали короткие слова команды, шевельнулись заиндевелые кусты. Цепи советских бойцов ринулись через Волхов. И тотчас загудело, завыло, загрохотало вокруг.

Да, бой был жестокий. Когда я поднялся на тот бе­рег Волхова, поле перед опушкой леса, вдоль которой проходила оборона противника, озарялось огненными вспышками, рвались вражеские мины. Светлячки трас­сирующих пуль по всем направлениям исчертили ноч­ную темень. На снегу шипели горячие осколки.

Наши атакующие батальоны несли тяжелые по­тери. И все же мы шли вперед. Вот и неприятельские позиции. Уже захвачен первый вражеский дзот, вто­рой, третий… Возле них много трупов в серо-зеленых шинелях. Тут дело дошло до штыков, и солдаты наши не сплоховали.

Разведчики обычно не вступают в открытый бой. На передовой и во вражеском тылу у них свои зада­чи. Однако положение у батальона трудное. Мы рас­сыпаемся в цепь, идем на штурм очередного дзота. Рядом со мной Леня Тарасов. Он что-то кричит, па­дает за дерево и стреляет. Дальше мы ползем. Дзот уже совсем близко. Отчетливо видно напряженное лицо вражеского пулеметчика. Пули щелкают по де­ревьям, падают ветки, коринки, щепки. Выбрав мо­мент, я прицелился в пулеметчика. Однако Тарасов опередил меня, и фашист, привскочив, опрокинулся навзничь…

Смеркалось, когда командир 3-го батальона прика­зал мне срочно доставить в штаб полка донесение. В батальоне осталось 25 человек, а впереди, опоясан­ные беспрерывными вспышками выстрелов, смутно вырисовывались еще три дзота. Требовались подкреп­ления…

Ранен алданец Чирков. Мы наспех перевязываем его, отправляем в тыл, а сами устремляемся вперед, преследуем убегающего врага. Да, расхваленные на весь мир гитлеровские солдаты бежали самым насто­ящим образом, бросая оружие, боеприпасы и даже термосы с горячим кофе…

Мои мысли о прошлом прерваны появлением па­рома, который перевез нас на противоположный бе­рег. Вот и Грузино. На взгорье, образуя широкую ули­цу, выстроились двухэтажные каменные здания, До войны таких мы здесь не видывали. По уклону к реке, в обрамлении зелени, влдны аккуратные деревянные домики. Все дышит миром и спокойствием. Однако война все еще дает о себе знать. У школы мальчишки лет по 10—12 играют в партизан. В школе создан му­зей боевой славы. Здесь можно увидеть автоматы, пу­леметы, миномет, подобранные ребятами на полях бывших боев. Но не только заржавелое оружие напо­минает о прошлом. За несколько дней до нашего при­езда два мальчугана из поселка завода «Красный фарфорист» нашли вражескую мину, уединились и, сжигаемые мальчишеским любопытством, начали ее разбирать… Я видел на кладбище два свежих могиль­ных холмика и на них букеты не увядших еще поле­вых цветов. Видел и двух женщин, матерей.

Когда в Грузине начали строить домик для отделе­ния связи, то землекопы, закладывая фундамент, об­наружили траншею, заполненную человеческими ске­летами. По примерным подсчетам, в траншею было свалено около двух с половиной тысяч трупов заму­ченных фашистами людей.

В сельсовете нам посоветовали познакомиться с ин­спектором рыбоохраны, старшим егерем Чудовского охотничьего хозяйства Виктором Михайловичем Кубышкиным. Он коренной местный житель, до войны работал на Волхове бакенщиком и отлично знает окрестности. А мне очень важно было встретить имен­но такого человека. Ведь мы, рядовые, не знали, куда идет полк, на каком участке фронта воюем.

Кубышкина я нашел на берегу реки. Познакоми­лись. Разговорились. Я подробно описал Виктору Ми­хайловичу местность, откуда мы шли в наступление, как она запечатлелась в моей памяти. Упомянул, что из деревни, которую я назвал Красной Церковью, слева на Волхове отчетливо был виден железнодорожный мост. Влево от дома бакенщика к горящей деревне вела прямая дорога, обсаженная деревьями.

— В основном правильно, — сказал Виктор Михай­лович. — Там в декабре сорок первого года наступали сибиряки. Только подлинное название деревни, кото­рую вы окрестили Красной Церковью, — Большая Любунь. От неё близко до моста. До сего времени его опоры сохранились. Аллея от Волхова вела в деревню Завижу. Теперь там людей нет и деревни нет. Дорога заросла, а деревья остались.

Примерно через полчаса моторная лодка, отвалив от берега, ходко двинулась вниз по реке. Я сижу на носу моторки и напряженно всматриваюсь вперед. Волнуюсь: узнаю ли места, где проливалась кровь и моя, и моих земляков. Много лет минуло с той поры! К тому же мы пришли тогда на Волхов в декабре, а сейчас здесь дозревало лето.

Поворот, следующий поворот. Показались камен­ные опоры — все, что осталось от моста. Виктор Ми­хайлович сбавил скорость.

— Присмотритесь, — сказал он, показывая на опоры.

Камни сверху до самой воды были сплошь искле­ваны пулями и осколками.

Нервы напряжены. Виктор Михайлович понимает мое состояние, нахмурившись молчит. Он тоже воевал. Только не здесь, а под Ленинградом. Три раза был ранен.

Из-за мыса появляется лес, высокий, густой. Очер­тания его знакомы. Так оно и есть! За лесом сразу узнаю место, где проходил передний край, где сосре­доточился наш полк. Вон опушка леса. Там были гит­леровские дзоты. Только деревья вроде бы стали пораскидистее и повыше. На этом густотравном лугу, тогда заснеженном, падали, чтоб больше не встать ни­когда, наши бойцы.

Я даже узнал ложбинку, промытую вешними во­дами в глинистом берегу. В этой ложбинке пришлось лежать, до отказа вжавшись в мерзлую землю, когда вокруг сплошь рвались вражеские мины, оставляя на снегу черные пятна. В нескольких метрах от меня, под обрывом, упал красноармеец. Осколок угодил ему в висок, и по щеке, все удлиняясь и густея на морозе, нарастали сосульки из крови. Он так и застыл, уро­нив голову на грудь. Но пальцы не разжались, не вы­пустили винтовку…

Кубышкин повернул моторку, и я ступил на берег, по которому прошел много лет назад. Вот оно, то са­мое место, где рвались снаряды и мины, беспрерывно били пулеметы. Навстречу смертоносному вихрю бес­страшно шли сибиряки.

Солнце опускалось за лес. Кубышкин кашлянул. Я стряхнул с себя оцепенение, навеянное воспомина­ниями, и вернулся к реке.

Мы медленно возвращаемся. Разговаривать нет же­лания. Трудно выразить словами то, чем сейчас пере­полнена душа.

Недолго хозяйничали гитлеровские захватчики на этой древней земле славян, но страшную память оста­вили о себе. За время оккупации население этих мест сократилось больше чем наполовину. Многих фашисты угнали в неволю; других умертвили в душегубках, а иных постреляли на ходу.

Подплываем к Грузину. Чуть выше поселка на­ходится завод «Красный фарфорист». Заводской посе­лок вполне современный — четырех- и пятиэтажные жилые дома со всеми удобствами, отличная школа, детский сад, просторный клуб, библиотека.

Беседуем с секретарем партбюро завода Николаем Викторовичем Жаровым.

— Когда наши войска освободили завод, на месте цехов были груды кирпича. Каким-то чудом уцелела одна печь-горн. И поселка никакого не было. Из всего населения сохранились только три семьи. Правда, не­которые рабочие с женами и детьми были своевре­менно эвакуированы в тыл… Все же удивительны наши советские люди! На Волхове шли ожесточенные бои, гитлеровцы еще прочно сидели в Грузине, а фар- фористы уже начали возвращаться из тыла. Они оста­навливались в окрестных деревнях и с нетерпением ждали того дня, когда фашистов вышибут с завода. Вслед за первыми советскими подразделениями рабо­чие перешли на левый берег Волхова и не поверили своим глазам: завода не существовало. Однако никто не спасовал, не повернул назад.

Жарова дополнил главный технолог «Красного фарфориста» Олег Михайлович Козлов:

— Жить было абсолютно негде: кругом сплошные руины. Люди рыли землянки и устраивались в них… Перед самым нашествием гитлеровцев один горн (печь для обжига посуды) был загружен сформованными из­делиями. Однако обжечь их не успели: к Волхову прорвались фашисты. Когда наши освободили «Крас­ный фарфорист», неразрушенным оказался только один горн, и как раз тот самый, в котором была сырая продукция. «А вдруг печь заминирована?» — думал каждый. И все же решили на свой риск и страх по­пробовать разжечь горн. Собрали топливо, подожгли его, а сами спрятались в развалинах. Напряженно ждем: что будет? Проходит минута, другая, дрова раз­гораются, а взрыва нет и нет. Печь оказалась незаминированной. Посуда получилась на славу!

С того и началось второе рождение завода.

В наши дни «Красный фарфорист» — предприятие, оснащенное самым современным оборудованием. Оно выпускает прекрасную фарфоровую посуду. Его про­дукция с маркой КФ известна не только в нашей стране, но и за рубежом.

Случай свел меня здесь с Прасковьей Васильевной Моревой. В период гитлеровского нашествия она жила в деревне Переход, что расположена рядом с завод­ским поселком. Нервная, порывистая в движениях, Прасковья Васильевна, не скрывая своего волнения, рассказывает о пережитом.

— Как-то раненько утром вышла я во двор, слы­шу, на огороде будто бы человек стонет. Заглянула, на снегу красноармеец. Выходил, видимо, из окруже­ния, да раны дали о себе знать. Я кликнула сестру, и мы перетащили его в сарай. Лицом тот солдат был смуглый, волоса черные, глаза узкие. Настоящий мон­гол. Он был без памяти, а ранило его в живот. Он все гудел: у-у! Помолчит и опять: у-у! Потом по-своему говорить начал. Сестра толкует ему: «Потерпи, ми­ленький».

На всякий случай прикрыли монгола соломой, по­бежали домой. Слышим, где-то фашисты лопочут. К нашему двору вроде бы топают. У меня сердце так и зашлось. Выследили! Нет, оказывается, замерзли вояки, погреться завернули на дымок: у нас печь как раз топилась. Они не торопятся, к огню руки суют, курят, а я ровно на иголках сижу, да ничего не поде­лаешь. Наконец-то убрались. Мы с сестрой захватили все нужное и побегли в катух. Поздно. Монгол уже не дышал.

— Не монгол это был, а якут, — тихо заметил я. — Он просил пить… документы не видели его?

— Нет, — покачала головой Прасковья Васильев­на. — Как-то в ум не пришло. Тогда убитых вокруг деревни полно лежало.

Мы долго молчали. Недалеко от домика братская могила. В ней похоронены советские воины, павшие при освобождении «Красного фарфориста». Косые лучи заходящего солнца ярко освещают обелиск. К нему подходят мальчики и девочки, кладут к подножию памятника букеты полевых цветов, с минуту стоят неподвижно и отдают пионерский салют.

Мы уезжали из «Красного фарфориста» ранним утром. Над Волховом полыхала алая заря, и зелень на его берегах выглядела особенно сочной и яркой.

Много здесь полегло советских солдат — русских, украинцев, казахов, татар, якутов. Но ведь от Вол­хова, как и от Волги, как от Москвы, Ленинграда и Кавказских гор, начался наш победный путь на Берлин!

---